IV.
Продолжая свое повествование о афонских событиях, происшедших в августе-ноябре 1912 года, о. Климент пишет: "Поселившись в Благовещенской келии, о. Булатович почувствовал полную свободу действий в своей пропаганде и, подстрекаемый имябожником настоятелем келии (какая ложь), продолжал пропагандировать свое учение с большей прежнего ревностию… Влияя на обители, Булатович… старался увлечь за собою Андреевский скит чрез посредство своих агентов", которые, якобы, "тайно бегали к нему", носили в скит его "прокламации" и "вербовали на его сторону", но, несмотря на это, "в скиту было спокойно"…
Затем о. Климент сообщает о последовавшем осуждении патриархом Иоакимом книги о. Илариона, которую тот, якобы, рассмотрел "синодально" и якобы прислал о сем грамоту за печатью и подписью, чего тоже не было, ибо патриарх прислал о сем лишь циркуляр, подписанный не им, а правителем его канцелярии, в котором его собственноручной подписи не было, а только стояло: "Константинопольский во Христе молитвенник". В этом может удостовериться каждый знающий по-гречески, ибо фотографические снимки с этого циркуляра были напечатаны в "Русском Иноке" в ноябре 1912 г. и в других изданиях имяборцев. Что этот циркуляр не был грамотой, свидетельствует и его форма, в которой отсутствовал обычный заголовок: "Мы, Божией милостью".
Далее о. Климент сообщает, что "Булатович перетолковал грамоту по-своему" и "выпустил прокламацию". Сообщает дальше, что имябожники в Пантелеймоновском монастыре "систематически и тайно" под руководством о. Булатовича готовились к бунту. Затем говорит, что "Булатович принимал решительные меры увлечь в свою ересь не только все братство скита, но и самого игумена Иеронима. С этой целью он ему прислал свою прокламацию: "Новое бесословие имяборцев". Дальше о. Климент говорит, что, несмотря на мои решительные меры и несмотря на "подстрекательство" и "вербовку" "моих агентов", в Андреевском скиту насчитывалось всего не более двух десятков "сторонников нового догмата". Таким образом, из 372 иноков наличного состава скита оказалась в конце концов толпа всего в два десятка человек, по утверждению самого о. Климента, которая к ноябрю месяцу была собрана мною путем пропаганды!
Спрашивается, каким же образом эта самая горсть, состоявшая в ноябре месяце только из двух десятков человек, могла возрасти к январю того же года до 302 человек, которые и игумена изгнали, и наперсника его о. Климента поколотили? О. Климент весьма наивно объясняет это тем, что в половине ноября о. Иероним уехал на скитский хутор (метоху), а из метохи прибыл в скит архимандрит Давид, к которому стали бегать сторонники Булатовича, и тот одобрял действия мои и одобрял мои сочинения-"прокламации". Но ведь всех сторонников было только два десятка, следовательно, только эти два десятка и бегали к о. Давиду? Дальше о. Климент говорит, что мною тогда был организован целый комитет для подготовки бунта, и что этот комитет был принят под высокое покровительство о. Давида, а "секретарем его" о. Булатович поставил библиотекаря о. Петра, и что этот комитет стал деятельно вербовать "недовольных начальством" и, пользуясь отсутствием игумена, стал ради возбуждения братии в защиту Имени Божия читать в положенное для поучений время те творения св. отцов, в коих говорилось об Имени Божием и высказывались святыми отцами, как, например, Димитрием Ростовским, мысли, тождественные с мыслями имябожников, отчего и произошло волнение в скиту. Но однако, как говорит Климент, дела комитета по устройству "бунта" и вербовки противников Иеронима - "шли неуспешно". Но тогда, если еще в декабре все старания и коварства Булатовича и Давида с целым комитетом были не успешны, то каким образом вдруг к январю месяцу братия так возмутилась, что немедленно же по прибытии Иеронима с метохи почти единогласно низложила его с игуменства?
О. Климент объясняет событие тем, что в декабре была подкинута имябожниками какая-то "крамольная бумага", в которой извещалось, что "во время ужина ударят в тарелки, и вслед за сим начнется избиение всех сторонников Иеронима", что эта крамольная бумага навела на всю братию такой страх, что все бывшие дотоле на стороне Иеронима иноки, убоявшись этих колотушек, перешли на сторону Булатовича и сделались они ни с того, ни с сего убежденными сторонниками его и такими упорными и неустрашимыми защитниками "нового догмата", что не убоялись никаких угроз ни патриарха, ни архиепископа Никона, но предпочли претерпеть и всякие гонения, нежели согласиться на требование архиепископа Никона подписаться под синодальным посланием и вновь принять игумена Иеронима и подчиниться ему. Несуразность этого описания очевидна, и о. Климент по обыкновению что-то умалчивает и, не умея гладко сочинять, просто сам запутался.
Сам Климент сознается, что сторонников у меня в скиту почти не было. Перечислю тех лиц Андреевского скита, которые посещали меня. В августе и сентябре - не помню ни одного, кроме послушника Филиппа, который мне раньше отчасти келейничал и которого за это тоже изгнали. Когда у меня заболели глаза, то я послал за одним братом, у которого было какое-то особое средство для глаз, но тот сам не решился прийти ко мне и пошел просить разрешение у игумена. Но о. Иероним строго запретил ему ходить ко мне, говоря: "Антоний еретик и к нему ходить не смей". В октябре, после выхода циркуляра патриарха, запрещавшего чтение книги "На горах Кавказа", о. Иероним начал ревностно преследовать тех, о коих ему доносили его наперсники, что они имеют эту книгу или одобряют ее. Он стал призывать к себе тех иноков, которые были известны своей внимательной подвижнической жизнью и занимались молитвой Иисусовой, и требовал от них, чтобы они ему немедленно отдали книгу и сожигал ее, при этом он входил с иноками в беседы о Имени Господнем. Вот эти-то беседы и вывели братию из ее духовного покоя. Первое столкновение у о. Иеронима произошло с монахом Исайей, который более других был искусен в делании Иисусовой молитвы. Исайя возмутился словами игумена и наотрез отказался от единомыслия с ним. Затем произошли столкновения по этому же поводу у о. Иеронима с монахами Порфирием - писарем, послушником Никитой - писарем, послушником Даниилом и еще некоторыми другими. Даниил резко ответил игумену, что не отступится от веры во Имя Господне, несмотря ни на какие угрозы. Тогда игумен решил изгнать его, но Даниил отказался уходить из скита и потребовал суда над ним соборных старцев. Игумен этот суд избрать не решился, но стал притеснять Даниила всякими другими мерами преследования, которые были в его власти. Все это вызвало негодование братии и внушило убеждение в том, что игумен впал в ту же ересь, в которую впал о. Алексей на Фиваиде, и не признает Божества Имени Иисусова, или, как они сокращенно выражались, "не признает Иисуса". Этому всему содействовала ревностная деятельность андреевских полуинтеллигентов, наперсников Иеронима иеромонаха Меркурия и монаха Климента. Первый громогласно убеждал братию, что имя Иисус есть меньшее всех прочих имен, ибо недавно только наречено ангелом и есть только простое человеческое имя; а Климент, проповедуя номинальность Имен Божиих, говорил, что Имя Божие так же относится к Богу, как, например, ряса - к монаху: "одну снял, другую надел", а существо Божие якобы совершенно не соответственно своему Имени и не связано неотделимо с ним.
Вот тогда-то и начались более частые посещения меня братией. Но, однако, все-таки очень мало кто приходил ко мне. Так, например, отец Петр, которого о. Климент называет секретарем бунтовщического комитета и моим ставленником, за все время моего пребывания на келии Благовещения пришел ко мне только один раз. Пришел он именно по случаю той "крамольной бумаги", в которой провозглашалось, чтобы за ужином по сигналу удара в тарелки бить сторонников Иеронима. Эту крамольную бумагу о. Климент приписывает нам, или, вернее, мне, но мы с совершенным убеждением приписываем эту бумагу нашим противникам и по почерку догадываемся, кто ее написал. Цель этой бумаги была провокаторская, чтобы ею вызвать беспорядок в скиту, иметь основание потребовать содействия полиции, обжаловать неугодных о. Клименту лиц в бунтовщических действиях и передать их власти, которая бы выселила их в Россию. Эта воистину "крамольная бумага" так смутила деятельных защитников Имени Божия, что они, предвидя бедственные последствия этой провокации, поспешили предупредить братию, чтобы она не верила ей, ибо она написана самими нашими врагами, и советовали к ужину не ходить. Затем о. Петр с о. Викторином пришли ко мне, чтобы пожаловаться на коварство врагов и просить совета и помощи, ибо стало уже известно, что о. Меркурий ходил несколько раз к начальнику полиции жаловаться ему на бунтовщические действия некоторых братий скита, которые в отсутствии игумена, затевают якобы против него бунт. Я советовал о. Петру немедленно же идти к начальнику полиции, показать ему эту бумагу и раскрыть ему умысел противников, и я сам пошел с ними, и мы объяснили все начальнику полиции. Братия к ужину не пошла, и провокация так не удалась. В конце октября приходил ко мне секретарь о. Георгий и, увидев полученное мною от Иеронима открытое письмо, которое приводит в своем сочинении о. Климент и в котором о. Иероним отрекается от единомыслия с той самой статьей о почитании Имени Божия, которая с его собственного благословения несколько месяцев тому назад была напечатана в скитском журнале, возмутился этим и попросил дать ему это письмо, дабы показать его братии скита. Братия скита сделала с этого письма фотографический снимок. Во время отсутствия Иеронима меня посетило около десятка братии, которые скорбели о том, что их игумен прельстился новыми идеями, недоумевали, что им делать, и собирались даже покинуть скит и ехать в Россию; другие считали необходимым сменить игумена Иеронима, пользуясь на то своим правом перемены игумена простым большинством голосов. Я вполне сочувствовал этому последнему намерению, но активно поддерживать в этом братию отнюдь не мог и, напротив, сам собирался покинуть Святую Гору и 30-го декабря должен был сесть на пароход, чтобы ехать в Афины для перевода на греческий язык и напечатания моего нового богословского труда: "Апология веры во Имя Божие и во Имя Иисус", а также для напечатания брошюрки, озаглавленной "Слава Божия есть Иисус", в которой излагались кратко сущность спора за Имя Божие и главное наше положение и подтверждение их словами св. отцов.
Каковы же были мои сношения с Пантелеймоновским монастырем? Эти сношения, которых раньше совершенно почти не существовало, сделались сравнительно более живыми, чем в Андреевском скиту. Посещал меня довольно часто один мой духовный друг, который и прежде часто бывал у меня, о. Иов, один из редакторов журнала Пантелеймоновского монастыря. Мой вынужденный уход из скита за Имя Господне покрыл меня некоторым ореолом в глазах тех, которые были преследуемы в Фиваиде, и единомышленников их в Пантелеймоновском монастыре, и поэтому ко мне стали приходить скитяне и некоторые монастырские иноки, которых я раньше не знал. Таких лиц я помню 5 или 6 из скита и столько же из монастыря. Однажды посетил меня глубокий старец Мартиниан, тот самый, который впервые обличил неправомыслие о. Хрисанфа. Но главные деятели "бунта" в Пантелеймоновском монастыре, которых потом с таким усилием искали схватить власти во время прибытия карательной экспедиции архиепископа Никона и которых так решительно не выдавала братия, а именно о. Ириней и другие старцы, ни разу у меня не были и в переписке со мной не находились, и я их впервые узнал только тогда, когда после 50-дневного заключения в Одессе их выпустили на свободу и я встретил их в Петрограде. Из этого совершенно неопровержимо следует, что утверждение о. Климента, будто я подготовил бунт в Пантелеймоновском монастыре, - есть плод его фантазии.
В августе пришел меня посетить электротехник Пантелеймоновского монастыря схимонах Досифей, у которого потом 26-го августа произошло столкновение с игуменом Мисаилом, которое и перенесло волнение из Фиваиды в Пантелеймоновский монастырь. После отъезда епископа Трифона Агафодор задумал лукавым образом заставить всю братию подписаться под составленным афонскими интеллигентами-имяборцами исповеданием недостопоклоняемости Имени Божия. 20-го августа на соборе старцев Пантелеймоновского монастыря это исповедание, весьма хитро написанное, начинавшееся с повторения символа веры, к которому в конец незаметно добавлялось, что Имя Божие недостопоклоняемо, было прочитано игуменом и предложено старцам для принятия и подписи. Никто из старцев разобраться в этом исповедании не мог, но, слыша слова символа веры и не замечая лукавой вставки, они единогласно согласились и подписались. Затем о. Мисаил стал призывать к себе сначала старших братий монастыря по очереди и в присутствии наместника прочитывал им новое исповедание, показывал подписи старцев и предлагал немедленно подписаться, причем его предупреждали, что в случае отказа он должен будет покинуть монастырь. Таким образом было собрано около сотни подписей. Когда же очередь дошла до о. Досифея, то он наотрез отказался подписаться под этим актом, не рассмотрев внимательно его содержание у себя в келии. Ему в этом отказали и пригрозили изгнанием, но так как о. Досифей стоял на своем и был человеком в обители очень нужным, то в конце концов уступили и дали ему копию с акта. Не надеясь на свои силы, о. Досифею пришла мысль посоветоваться со мною, и он поспешил в келлию Благовещения, где, прочтя акт, мы увидали лукаво скрытую в нем отраву. По просьбе Досифея я написал разбор акта и мои возражения на него. О. Досифей передал о. игумену мой разбор вместе с письмом от себя, в котором заявлял, что он подписать акта не может, что вызвало такой гнев пантелеймоновских властей против о. Досифея, что он, чтобы избегнуть угрожавших ему кар, должен был бежать из монастыря в одном только подряснике, оставив на произвол судьбы все свое имущество, которое и было расхищено и уничтожено. О. Досифей скрылся в келлию Благовещения. Вот это-то событие, которое не могло остаться неизвестным, и обличило ересь Агафодора и Мисаила перед всеми простецами, не интересовавшимися до того происходившим на Святой горе спором. Все проникли в коварный умысел Агафодора, который хотел заставить весь монастырь обманным и принудительным образом подписаться под извращенным исповеданием веры. Вот где первая и главная причина тех смут, которые произошли в Пантелеймоновском монастыре и которые официально объяснялись потом якобы желанием кучки имябожников захватить власть, капиталы, малороссийским сепаратизмом и, наконец, как объясняет о. Климент, систематической агитацией о. Булатовича.
Несомненно, что я сочувствовал той ревности в защите Божественного достоинства Имени Господня, которую проявляла братия на Святой Горе, но дальше этого сочувствия я не шел. Конечно, я открыто высказывал мои порицания имяборцам, открыто обличал и словесно и письменно еретичность их мнений, взывал к суду Церкви, но какой-либо агитации против игуменов я совершенно был чужд и совершенно чист от тех действий, которые мне приписывает о. Климент. Напротив, я употреблял все силы, дабы умиротворить Афон и добиться законным путем, путем судебного разбора и следствия церковной власти торжества истины. Свидетелями да будут и все те сочинения, которые мною были написаны, и которые о. Климент так клеветливо называет - "прокламациями". Кроме уже названных трех моих сочинений, которые были написаны до августа 1912 года, по переходе на Благовещенскую келлию, мною был написан разбор рецензии Хрисанфа на двух листах (27 страницах) и отгектографирован в двух или трех десятках экземпляров для посылки в Россию некоторым богословами и некоторым иерархам, для передачи моим противникам в Афоне, и моим единомышленным друзьям. Написанный мною разбор исповедного акта Пантелеймоновского монастыря на 8 страницах был отгектографирован в незначительном количестве экземпляров. Затем мною было написано возражение на письмо греческого монаха Каллиника, в котором он осуждал мнение о. Илариона и которое было напечатано имяборцами в "Русском Иноке". Наконец, разбор статьи о. Хрисанфа, которая тоже была напечатана в "Русском Иноке", озаглавленный: "Новое бесословие имяборцев", а также брошюрка: "Истина об истине" с катехизическим изложением в вопросах и ответах сущности учения о Имени Божием и печатный текст поданной нами в Святейший Синод жалобы на архиепископа Антония, в которой мы обвиняли его в ереси варлаамитской, и открытое гектографированное письмо от имени иноков фиваидских, которое было послано мною в мае месяце епископу Антонию Храповицкому. Был еще напечатан мною разбор патриаршего циркуляра. Вот все те мои гектографированные сочинения, которые о. Климент называет "прокламациями". Припоминаю еще один листок под заглавием: "Величит душа моя Господа", который написан для келии Благовещения, а о. Парфением послан в духовную цензуру, которой был разрешен в печати и вошел в число тех листков с разными благочестивыми и нравоучительными поучениями, которые рассылались в письмах к благодетелям о. Парфением. Что же общего с прокламациями о. Климент нашел в этих моих сочинениях, содержание которых - тонкий богословский разбор тонких и неуловимых мнений не только для толпы, но и для людей образованных, но не богословски.
Никому и в голову не придет назвать такие сочинения "прокламациями". Впрочем, психологически это именование моих сочинений моими духовными противниками объясняется тем, что яркость и истинность обличения их неправомыслия была столь явна из приводимых мною текстов Св. Писания и св. отцов, что, по словам Писания: "Не обличай безумного, да не возненавидит тебя", эти обличения возбуждали в них гнев и тревогу и опасения в том, что ересь их сделается явна для каждого простеца. Не этим ли объясняется и тот гнев, который проявил по отношению ко мне архиепископ Антоний Храповицкий, что, не зная меня в лицо, не имея никакого знакомства ни с моим прошлым, ни с моим настоящим, назвал меня в письме к о. Иерониму "мерзавцем" и затем это письмо впоследствии напечатал в книжке, изданной Андреевским скитом…
Итак, первый сильный толчок к возмущению против игумена братии Пантелеймоновского монастыря был подан исповедным актом о недостопоклоняемости Имени Господня. Второй толчок был дан теми происками, которые употребил Пантелеймоновский монастырь для того, чтобы добиться запрещения книги "На горах Кавказа". Ради этого, а также ради того, чтобы добиться изгнания меня патриархом со Святой Горы, был послан в Константинополь особый посланец от Пантелймоновского монастыря - иеромонах Кирик. Первого он добился, а второго нет, и вскоре привез на Афон циркуляр патриарха, запрещавший чтение книги "На горах Кавказа". Братии сделалось известным от одесских и константинопольских собратий, какими окольными путями это запрещение было достигнуто. Стало известно израсходование крупных сумм, покупка 300 фунтов зернистой икры, которые посланы в Царьград из Одессы. Это побуждало братию пожелать, чтобы над расходованием монастырских сумм был установлен контроль и касса из единоличного распоряжения ею игуменом была поручена для хранения выборным старцам. Но главным образом братия желала иметь такого игумена, котором она со спокойной совестью могла бы вверить пастырство над своими душами, и потому требовала, чтобы игумен Мисаил или согласился с исконным пониманием Божества Имени Божия, или уступил свое игуменство другому лицу. 23-го января желание братии осуществилось. На соборе всей братии в присутствии вице-консула Щербины о. Ириней от лица всех предложил игумену подписаться под составленным в Пантелеймоновском монастыре новым исповеданием Имени Божия, на что о. Мисаил согласился, подписал и уничтожил прежний акт от 20 августа 1912 года о недостопоклоняемости Имени Божия. На этом же соборе было решено, что о. Мисаил передаст заведывание кассой 4 лицам, которые будут иметь контроль над всеми расходами. Заправила монастыря о. Агафодор, как личность особенно вредная, был выслан братией из монастыря в скит Фиваиду и на некоторое время лишен права духовенства. Также подвергнуты дисциплинарным взысканиям, состоявшим главным образом в посылке на послушание на монастырские хутора, и другие главные деятели имяборства, полуинтеллигенты Леон, Кирик, Пинуфий и еще несколько лиц, имен коих не помню. Всего, кажется, 7 или 8 человек. Радость в монастыре о состоявшемся примирении и о торжестве истины была столь велика, чтоб братия христосовалась между собою, как в светлый праздник Пасхи, и служила в церкви пасхальную службу, пели "Христос Воскресе", и радость эта охватила не только имяславцев, но и самого игумена Мисаила. Но, увы, эта радость продолжалась недолго. Ибо вскоре, благодаря проискам о. Иеронима и поддержке, которой он достиг со стороны нашего посольства в Константинополе, против Андреевского скита был приняты крайние репрессивные меры; в связи с ними против нас вооружили и собор представителей греческих монастырей на Святой Горе, которым без всякого суда и следствия Андреевский скит был объявлен находящимся в ереси, а братия, не желавшая принять обратно своего игумена, которого, пользуясь своим правом, она сменила большинством голосов, была объявлена крамольниками, бунтовщиками и подвергнута блокаде, т. е. лишена права пользоваться почтой, получать корреспонденцию, получать товары и продовольствие, прибывающие на пароходе или на баркасе из России и из Македонии, и т. п. Эти меры так устрашили о. Мисаила, что он поспешил отречься от своего исповедания и в слезном письме к архиепископу Антонию Храповицкому раскаивался в своем малодушии и просил прощения. Это письмо было напечатано архиепископом Антонием в "Русском Иноке" и в "Колоколе". Видя измену о. Мисаила, братия снова возмутилась против него и стала требовать его смены, что в конце концов привело ко всем известным событиям: прибытию архиепископа Никона, канонерки, двух рот солдат с пулеметами, бомбардированию в упор в течение часа и "ураганным огнем" из пожарной кишки, избиению прикладами, поранению штыками, вывозу в Россию, переодеванию в мирское платье и в еврейские ермолки и в пиджаки в Одессе, рассылке по этапу на места приписки, держанию в течение двух месяцев в заключении главных "главарей"… Но, как видите, не плодом моей систематической деятельности явилось все это, но плодом неразумия игуменов Мисаила и Иеронима. А что это именно так, то доказательством служит то, что в Ильинском скиту и во всех других русских обителях Афона сохранилось полное спокойствие. Почему? Потому что начальники их не были так ретивы не по разуму и так легкомысленны, как о. Иероним и о. Мисаил, и не возмутили духовного чувства простецов своими выходками против Имени Господня.